Батька - Страница 6

- Пошлите нашего кучера!.. - крикнул он.

Продолжавший сидеть на колоде мужик, кажется, и не понял его.

- Кучера пошли! - повторил ему письмоводитель.

Мужик нехотя встал и пошел на сеновал, с которого вскоре и сошел действительно кучер, с заспанной рожей и с набившимся в всклоченные волоса сеном, в поношенной казинетовой поддевке без рукавов, в вытертых плисовых штанах и только в новых, сильно смазанных дегтем сапогах. Неторопливой и спокойной походкой, как человек, привыкший к тому, к чему его звали, прошел он в кухню; я догадался, наконец, в чем дело. Ужас овладел мною окончательно: я убежал в свою комнату, упал на постель, закрыл глаза и зажал себе уши!!!

Обедать у нас подали, чего прежде никогда не бывало, часам к четырем, и, когда я вышел в залу, там все уже сидели за столом и исправник, присмакивая и даже как-то присвистывая, жадно ел щи. Матушка, сама разливавшая горячее, грустно и молча указала мне на место подле себя. Письмоводитель исправнический тоже сидел за столом, уткнувши свой длинный нос в тарелку, и точно смотрел в нее не глазами, а этим органом. Отец был в прежнем раздраженном состоянии.

- Этакие злодеи, варвары!.. - говорил он, тряся руками и головой.

Исправник хохотнул слегка.

- Красного петушка это по-ихнему называется пустить... Четвертое дело у меня этакое вот на этом году, - говорил он, едва прожевывая огромные кусищи говядины и хлеба, которые засовывал себе в рот.

- Пятое-с, - поправил его письмоводитель.

- И все бабенки эти?.. Бабенки?.. - спросил отец, продолжая трястись от бешенства.

- Бабенки, да! - отвечал исправник.

Письмоводитель слегка кашлянул себе в руку.

- Одна, по ревности, весь свадебный поезд было выжгла, тремя колами дверь приперла... мужики топорами уж простенок выломали и повыскакали, проговорил он.

- Самих бы разбойников эдаких на огонь!.. Самих бы! - говорил отец, и глаза его, ни на чем уже не останавливаясь, продолжали бегать из стороны в сторону.

Исправник захохотал полным смехом.

- На огонь?.. В подозренье только оставили! - воскликнул он, устремляя на отца насмешливый взгляд. - У нас вор и разбойник запирайся только всегда прав будет! - прибавил он и глотнул, как устрицу, огромную галушку.

- Уездный суд еще на нас представление делал, - заметил по-прежнему скромно, но с ядовитой улыбкой письмоводитель, - зачем мы поезжан под присягой спрашивали: они, говорит, лица, к делу прикосновенные.

Отец несколько раз повернулся на стуле.

- По Кузьмищеву лучше было! - подхватил исправник и в видах, вероятно, вящего внушения взял уж его за борт сюртука. - Есть там Николая Гаврилыча Кабанцова мужичонки - плут и мошенник народишко... приступили они к нему, дай он им лесу. Тот говорит: погодите, у вас избы еще не пристоялись... они взяли спокойнейшим манером, вынесли все свои пожитки в поле, выстроили там себе шалашики, а деревню и запалили, как огнище.

Отец от волнения и гнева ничего не в состоянии был и говорить, а только глядел во все глаза.

- Приезжаю я на место, - продолжал исправник, - ну и, разумеется, сейчас же все и сознались... Николай Гаврилыч прискакал ко мне, как сумасшедший. "Батюшка, - говорит, - пощади; ведь я лишаюсь пятидесяти душ, все на каторгу идут". Так и покрыли разбойников - показали, что деревня от власти божией сгорела.

- Что же, и наша женщина созналась? - спросила матушка, каждую минуту трепетавшая за отца и желавшая на что-нибудь только да переменить разговор.

- Как же-с, совершенно во всем как есть, - отвечал ей исправник с заметной любезностью.

- И муж с ней участвовал?

- Совершенно-с! И труту ей приготовил, и лучины нащепал, и стражем стоял, чтобы кто не подсмотрел их деяний.

- Но что же за причина? - спросила матушка.

- Причина!.. - произнес отец и начал растирать себе грудь рукою.

Исправник пожал плечами.

- Спросим ужо об этом... порасспросим, - отвечал он.

- Сам старик, говорят, тут виноват, - пробурчал больше себе под нос письмоводитель.

Отца точно кто кольнул.

- Как старик? - сказал он, кидая на приказного свирепый взгляд; но в это время встали из-за стола.

Исправник расшаркался перед матушкой, поцеловал у нее руку и отправился спать. Письмоводитель тоже пошел уснуть, но только на сеновал, где спал и кучер ихний.

Я вышел на крыльцо и уселся на нем. Ко мне подошла наша дворовая собака Лапка. Я обнял ее. "Лапушка, друг мой, что такое у нас делается?" - говорил я, целуя ее в морду. Она в ответ на это лизнула мне щеку, потом вдруг, завиляв хвостом, побежала от меня к садовой калитке, из которой выходил ее прокормитель и воспитатель по части хождения за утками, тетеревами и белками, наш старый садовник Илья Мосеич, в своем заскорблом от старости сюртуке и в сапогах, изорванных по всевозможным местам и шлепавших теперь от мокроты. Лицо Мосеич имел несколько французское - с заостренным птичьим носом, с довольно тонкими очертаниями и с небольшими клочками висевших по щекам бакенбард. Он только что сейчас возвратился с рыбной ловли, ради которой, не докладывая даже господам, на собственные свои деньги нанимал у займовских мужиков тони по четвертаку за штуку, имея в этом случае в виду, что прорвало пятьковскую мельницу, - и действительно: в три раза было вытащено четыре пуда щук, которые он уже своими руками выпотрошил и посолил на погребе, а в Филиппов пост и объявит матушке, что у него рыбы есть и чтобы она не беспокоилась. Теперь он шел за грибами, и тоже больше для господского продовольствия. Я стал просить его взять меня с собой. Илья Мосеич насмешливо посмотрел на меня.

- Что в лесу хорошего взять?.. Пенья, коренья надо перелезать, нагибаться... Господа любят только грибки кушать за столом, - проговорил он с ядовитою улыбкою.